Крым. Район Большой Алушты. Через серпантин — вверх, вверх, вверх, туда, где сплелись небо, горы, море, степь; и, кажется, они сделали это исключительно для того, чтобы когда-нибудь на краю крутого обрыва, уходящего, будто нос огромного корабля, далеко в море, появилась бы эта — высокая, запредельно белая, похожая на мачту с якорями, — церковь.



Официально: храм Святого Николая Мирликийского, хранителя всех путешественников и мореходов. Но зовут эту церковь просто Малореченской.

Село Малореченское. В простонародье — Малоречка. Двадцать пять километров к северо-востоку от Алушты в сторону Судака. Тысяча четыреста жителей.



Свято место пусто не бывает. Так что если «осадить назад»…



…здесь жили еще в эпоху неолита; первые греческие города-колонии появились в IV веке до нашей эры и по сей день сохранились остатки опять же греческих поселений IX—XV веков…



Село называлось сначала Микро-Потам, потом Кучук-Узень. В переводе с греческого и крымскотатарского: «маленькая речка». Местную горную речку Кучук-Узень так и не переименовали. Пожалели, наверное. Она и вправду маленькая, летом даже пересыхает.



За последний двести тридцать один год это село дважды пережило депортацию. В 1778 году, после победы над Османской империей, отсюда выгоняли греков, а в 1944 году — крымских татар.



Из переписи недвижимого имущества крымских христиан, которое переходило в 1778 году в казну Российской империи: согласно ведомости № 36, в Кучук-Узени жили двадцать четыре семьи, или сто двадцать шесть человек. Всех выселили. Спасибо, в Приазовье, а не в Сибирь. (Или товарищ Ермак Сибирь еще не присоединил?)



На двадцать пять домов — тридцать четыре садовых участка. Выращивали орехи, груши, яблоки, абрикосы, виноград. Местный олигарх Пефтий имел дом, три амбара, землехранилище, два сада и 16,341 гектара пашни. А самыми бедными считались Минений (дом и 0,612 гектара пашни) и Папаз-оглу (дом и 1,425 гектара).



По османской налоговой переписи 1542 года виноградарство в маленьком Кучук-Узене приносило 27% налоговых поступлений в казну! Но вот в 1802 году часть этой земли получил в награду от царя отставной штаб-лекарь Хрусталаки. Он решил почему-то заняться не виноградом, а хлопком. Однако дело не пошло, и в 1833 году эту землю купили братья Княжевичи. (Один из братьев — А.М. Княжевич — был с 1858 по 1862 год министром финансов России.) Княжевичи стали возрождать виноградарство и производить самое крепкое в Крыму вино. А еще разбили в центре Кучук-Узени дивный парк. Парк жив до сих пор.



В 1944 году второй исход: из Кучунь-Узени депортируют 1300 крымских татар. И привозят сюда выходцев из Воронежа и Рязани. Одних силой угнали, других силой пригнали…



Сегодня турагентства рекламируют Малоречку как место «для спокойного семейного или романтического отдыха». Вот так: или семейный, или романтический.



Море в ста метрах. Пляж общественный, бесплатный и без бетонных стен со всех сторон. За сорок гривен в сутки (сто шестьдесят рублей) можно найти комнату («удобства частичные, зато во дворе»), а за сто гривен — отдельная квартира со всеми удобствами, и море подвинут к вам на пятьдесят метров ближе.



Курортный сезон неплохо кормит местных жителей. Небольшой винный завод выпускает недешевые мускатные вина. Село это очень условно: частных пансионатов больше, чем частных домов. Участки у моря продаются по 8000 долларов за сотку. И есть хорошая традиция: на христианские праздники здесь приглашают мусульман, а татары зовут русских на свои торжества. Кстати, депортированным татарам недавно выделили 600 участков земли под жилье и восстановили в селе старинную мечеть.



А вот православной церкви здесь не было. Люди собирались и молились в библиотеке. И как-то малореченцы попросили российского бизнесмена Александра Лебедева, который в это время спонсировал в Ялте реставрацию Дома-музея Чехова и местного театра, построить маленькую церковь. Не то чтобы на жалость били, делая ударение на слове «маленькая», просто не хотелось наглеть, не до жиру; пусть маленькая, зато настоящая. Это было шесть лет назад.



Сильное солнце, морской и одновременно степной ветер, древние (старше жизни) горы, объемный запах диких трав.



Я стою перед Малореченским храмом, и два талантливых художника, два мощных человека — Анатолий Гайдамака и Борис Дедов* — вспоминают о том, как все начиналось.



«Мне позвонила киевская журналистка Валентина Бондаренко и предложила этот проект, — рассказывает Анатолий Гайдамака. — Времени не было. Всего одна ночь. Ну, я нарисовал нечто традиционное: базилика, купола… Потом мне сказали, что Лебедеву понравилось. А потом я выехал в Малоречку. И обнаружил этот обрыв, и сразу понял, какая должна быть церковь, о чем она должна быть… И сказал: я привезу другой проект. Как другой? Этот же утвердили… И зачем? Ради десяти бабушек из Малоречки? Но у меня в голове уже сложилась вся картина: это должен быть храм-маяк. И я сделал новый проект. Когда его показали Лебедеву, тот сказал: «Такой проект не реализовывать — преступление».

Через три года, 15 мая 2007-го, освящали церковь, а 7 мая 2009-го — открывали и освящали музей.

Вхожу в церковь. Много окон и витражей, и свет, свет, свет. Необычен светлый фон в иконах. И вообще вся церковь непривычно светлая, легкая, воздушная, счастливо-радостная. И ни одной решетки на окнах.

Борис Дедов объясняет: «Мы же — не тюрьма. Зачем в церкви решетки? Как будто тут хранится что-то отдельное от людей. И почему в церкви должно быть темно и мрачно, а не светло? Нет, мы не ушли от канона. Просто хотели сделать церковь для людей родной и домашней. И привязать ее к Крыму».

Привязали: местный и туристический народ сюда ломится. Малореченцы венчаются, крестят детей, отпевают усопших, молятся… Местные татары тоже заходят, неизменно восклицая: «Красота. Очень красота». И двадцать тысяч приезжих только за это лето. Люди едут и из Украины, и из России, и из СНГ, и из Европы, и из Америки. Уже на вокзале Алушты сразу говорят таксистам: «Везите в церковь». (Такси от Алушты до Малореченки — сто гривен.)



Церковь самая высокая в Крыму.



Вместо купола крест. Под крестом шар. А в середине шара маяк. Когда заработает — пока неизвестно. Приспособления для подачи сигнала кораблям установили, но разрешения на работу еще не дали. Этот маяк может мешать старому, который неподалеку. Быть или не быть новому маяку, решают специалисты. А малореченцам лишний повод для местного патриотизма: их храм-маяк прекрасно виден отовсюду с моря и из любой точки Южного берега Крыма. И без всякого разрешения на него уже ориентируются просто люди из просто жизни.



Мемориал напоминает корабль. Церковь кажется плывущей по морю. Музей морских катастроф в цокольном помещении — это палуба.



Окна-иллюминаторы. Корабельные сходы. Залы-площадки — как палубы затонувших кораблей. Изгибы их переходов. Тысяча квадратных метров. Семнадцать залов.



Почти все, что есть в музее, находили на морском дне в кораблях, потерпевших крушение. Вот — якорь, ему триста лет, обнаружили под Евпаторией. А этот якорь — еще с византийских времен. Вот водолазные ботинки — сорок килограммов веса. А это большой черный телефонный аппарат времен Великой Отечественной войны. Он попал к Дедову окольными путями. И на нем была медная табличка: «Майор Дедов». Оказалось, этот майор — родной дед Бориса Дедова и по совместительству автор-создатель именно этого телефона.



Иду по палубе корабля, вхожу в его трюмы, двигаюсь из отсека в отсек. И попадаю в зал корабля «Адмирал Нахимов». Это удар под дых. Сразу все вспоминаю…



31 августа 1986 года у берега Новороссийска «Адмирал Нахимов» столкнулся с сухогрузом. Я была тогда собкором «Комсомольской правды» по Краснодарскому краю. Примчалась в Новороссийск…



По городу ходили обезумевшие от горя люди. Те, кто не нашел своих родственников ни в больницах, ни в моргах. На рукавах у них были нашивки, как у звеньевых в пионерских отрядах. Сколько у кого родных осталось в море, столько и нашивок на рукаве. Помню, было и по четыре, и по шесть полосок-нашивок… Люди ведь целыми семьями отправлялись в путешествие…



Одна женщина рассказала: ее муж был летчиком, погиб, тело не нашли. Она сама растила дочь. И вот накануне выдала дочь замуж и своими руками подарила ей путевки в круиз по Черному морю на этот самый корабль «Адмирал Нахимов». Тела ее дочери и зятя никак не могли найти. Она просила водолазов об одном: найдите тела, больше мне ничего не надо.



Уже шла горбачевская перестройка, и сняли цензуру, и мы писали в свои газеты то, что считали нужным, и нас печатали без купюр, и мы сообщали число жертв, сколько погибло, сколько раненых, сколько тел еще не найдено. А потом два водолаза утонули. И поиск ненай-денных тел пассажиров с корабля «Адмирал Нахимов» прекратили. А всех журналистов отозвали назад. Какие-то очередные злые силы победили в Политбюро, нам сказали: хватит страну будоражить, народ нервировать, все только и делают, что две недели читают ваши репортажи…



В Музее морских катастроф есть уголок катерка «Граф де Натер» (погибли четыре человека), или вот «Дельфини» из США (двадцать два моряка), в этом зале рассказывают о том, как 22 декабря 1997 года затонул паром на Филиппинах (4300 человек), а здесь — о цунами в Индийском океане 2004 года, унесшем жизни 233 000 человек… Малое и большое — все рядом.



Замаскированные видеопроекторы демонстрируют девять видеосюжетов: документальные фильмы, архивные записи, свидетельства очевидцев.



Дедов: «Число погибших в море исчисляется миллионами. В этом музее не только Россия или даже Украина. Черное море, оно и украинское, и российское, и болгарское, и грузинское, и турецкое, и румынское. А сколько еще кораблей из других стран, морей и океанов не вернулось домой из-за штормов и катастроф… Так что в нашем музее никакого национального эгоизма. А ВЕСЬ мир, и с 1500 года, более ранних сведений просто не имеем. И знаете, всего в 5–7% кораблекрушений виновато собственно море. А в остальном — человеческая самонадеянность. Известно ведь: «Титаник» идет в первый рейс, все — на высшем уровне, четыреста вагонов угля везут с собой, а о шлюпках не подумали, шлюпок было до ужаса мало…»



Вот и на «Адмирале Нахимове» тоже катастрофически не хватило шлюпок, да и те старые, проржавевшие, что были, отодрать почти никто не смог, так и затонул корабль с намертво прибитыми к его стенам шлюпками…



Здесь цифры не условно приблизительные. Здесь с точностью до одного. Не около двадцати человек, а девятнадцать. Не больше десяти, а одиннадцать. Два, четыре, шесть… Отдельность человека не теряется. Она в каждом закутке.



Через отдельность человека цифрам веришь. Это не то что в наших официальных данных по ГУЛАГу: жертв сталинского террора — один-полтора миллиона человек, а, по мнению историков, ВСЕГО через ГУЛАГ прошло двадцать пять миллионов.



…Беспрерывно бегущая строка на огромном экране — с бесконечным перечнем кораблекрушений, с точным указанием даты, места гибели и числа жертв…



Этому музею помогали музеи Военно-морских сил Украины и России. И сами малореченцы несли и несли якоря, пушечные ядра, цепи, фонари, остатки шлюпок, обрывки старых рыбацких сетей.

Сорок вдов моряков подводной лодки «Курск» попросили отвести в музее место их мужьям. А когда музей открыли, вдов, родителей и детей погибших на «Курске» на две недели приняли в пансионате «Море». Разумеется, бесплатно.



...Вижу мальчика в инвалидном кресле. Переходы из зала в зал очень затейливы, перед входом — лестница, и я поначалу не обратила внимания, есть ли пандус. Оказывается, и пандус есть, и внутри все для инвалидов предусмотрено и приспособлено.



Выхожу наружу. И прямо к поминальной стене, на которой люди оставляют какие-либо памятные вещи о погибших в море. На массивных бронзовых цепях — чаши для поминальных свеч. Якоря затонувших кораблей. Византийские кресты. Таблички с именами затонувших кораблей и фамилиями погибших моряков и рыбаков.



В 1998 году восемь малореченцев ушли на рыбалку в море и не вернулись. Местные власти убеждали родственников, что рыбаки наткнулись на немецкую мину. Но до сих пор упорно ходят слухи, будто что-то там блеснуло у рыбаков на катерке, а пограничники приняли это незнамо за что (кого) и уничтожили «объект». Что правда, что вымысел, разобраться трудно, но тела тех рыбаков найдены не были, а теперь вот на мемориальной стене — их имена и фамилии, родичам есть куда прийти, положить цветы…

«Здесь (в музее) мы видим вину человека. А здесь (у стены) можем поставить свечку за упокой погибших», — говорит Дедов.



Я спрашиваю Дедова и Гайдамаку: «Как вам удалось создать так быстро то, что вы создали, и такого качества?»



Гайдамака и Дедов отвечают сразу и хором: «Нэ трэбэ красти!» А Дедов еще через минуту добавляет: «Потому что у нас не было идеи украсть».



Дедов, смеясь, рассказывает: «Вот за этот якорь у нас в одном алуштинском дворе запросили три тысячи долларов. И мне — хоть я не по этой части — пришлось с хозяевами три дня не просыхая пить, чтоб отдали якорь за тыщу гривен, то есть за четыре тысячи рублей».



А вот история, как устанавливали крест на куполе церкви.



«Вертолетчики сказали: 50 тысяч долларов. А я так разозлился: «Та за таки гроши мы сами сэбэ у роти поцарапаемо». И построили деревянную арматуру на всю высоту церкви и через эту арматуру, внутри нее, и снизу вверх поднимали крест на купол (Дедов рисует мне в блокноте, как именно это делалось. — З. Е.). А по мобильному телефону с земли отдавали команды крановщикам».



Рисковали страшно. Но все обошлось.



Кто-то, видимо, их страховал.



Зачем люди строят церкви?



Иногда строят, чтобы обнулить свое прошлое.



С неожиданным панибратством торгуются с Богом о собственной душе, требуя расписки, что «она дорого стоит».



«Бог как гаишник».



«Храм как личный налог Богу».



А для кого-то Бог — это чувство. Свое, собственное.



Историю тоже можно переживать. Эмоционально, чувственно, индивидуально. И тогда традиция не задается, а создается. Сочиняется каждый раз заново.



За «часы незалежности», с 1991 года, в Украине построили три тысячи новых церквей. Но Малореченская церковь выпадает из общего ряда. Почему? Потому что это попытка связать разные эпохи, страны, моря, океаны и людей. «Объединяющий круг», как говорят Гайдамака и Дедов.



«Музей — кладбище культуры». «История — то, чем замордовал официоз».



Но вот Ключевский говорил: «Прошедшее нужно знать не потому, что оно прошло, а потому что, уходя, не умело убрать своих последствий».



Уходя, не сумело убрать своих последствий… Что-то там не срослось, не связалось… Но потом ты подхватил, продолжил… Своим сильным чувством. Лично.



Вот и коллективная память без личной — фикция, картонная имитация.



А личной памяти у нас как раз и мало.



О той же Великой Отечественной войне много про танки и самолеты и совсем мало про отдельных людей.



Память — это личное усилие.



Верность — это необходимость самосохранения.



Зло просто отсутствие качества.



* Анатолий Гайдамака — архитектор, академик, сорок проектов по всему миру, одних только православных храмов в Восточной Европе построил двадцать, а еще памятник жертвам Голодомора в Киеве, а сейчас устанавливает памятник жертвам Голодомора в Вашингтоне.



Борис Дедов — тоже очень известный, успешный и востребованный художник, директор Музея морских катастроф.

Александр Лебедев:

— Конечно, главное — величие замысла. А замысел был уникальным и трогательным. Действительно, не просто храм, а храм-маяк, и даже не только храм-маяк, а храм-маяк-музей. Поэтому я сразу поддержал эту идею…

Гайдамака — потрясающе талантливый архитектор. Я видел церкви, которые он создал в Европе. Они превосходны. Особенно — Македонская. Но то, что он предложил в Малоречке, — совсем не похоже ни на какие его другие работы, даже самые замечательные, вообще ни на что не похоже. Я был впечатлен и увлечен уже самим по себе красивым замыслом. Но когда мемориал создали, оказалось, что получилось даже лучше! Лучше, чем было в проекте. Когда я увидел «живьем» этот Музей морских катастроф, был в таком восхищении…

Анатолий Гайдамака и Борис Дедов… В них самих есть качество и уровень.





Зоя Ерошок

обозреватель «Новой»